Сергей Жеребкин. СЕКСУАЛЬНОСТЬ В УКРАИНЕ: ГЕНДЕРНЫЕ “ПОЛИТИКИ ИДЕНТИФИКАЦИИ” В ЭПОХУ КОЗАЧЕСТВА

Не згоден з автором, бо це не наукове дослідження, а звичайна кацапська українофобія, під "науку" замаскована, але нехай буде, позаяк основне посилання в І-неті вже гавкнулося

Сергей Жеребкин

СЕКСУАЛЬНОСТЬ В УКРАИНЕ:

ГЕНДЕРНЫЕ “ПОЛИТИКИ ИДЕНТИФИКАЦИИ” В ЭПОХУ КОЗАЧЕСТВА

Украинский козацкий номадизм и политики сексуальности

Вплоть до конца 18-го столетия обширные степные территории на юго-востоке России, составляющие большую часть территории современной Украины (от слова “у-крайна”, “у края”), практически не были заселены оседлым населением и представляли район перемещений различных кочевых племен: крымских и ногайских татар, калмыков и др. Во второй половине 14-го века сюда начал возрастать поток беженцев из соседних славянских государств, которые создавали небольшие поселения (хутора) первоначально в основном на правобережье Днепра. Из среды этих беженцев впоследствии возникли знаменитые украинские козаки, прославившиеся своим стремлением к независимости, воинственностью и общественным устройством, сочетавшим элементы анархии и строгой военной дисциплины.

Важное значение для придания украинскому козачеству официального статуса имела попытка польских королей, начиная со Стефана Батория, организовать козаков как военную силу для защиты южных польских границ от татарских и турецких нападений. При этом часть козаков стала числиться на королевской службе, была внесена в особый список (реестр) и получала жалование по существу за сам факт проживания на опасной пограничной территории. Польское, а затем российское правительство хотело видеть в козаках своего рода передовой форпост оседлости и христианского сознания, служащий защитой против кочевников. Однако на практике это выглядело иначе. Козацкие атаманы и правители (гетманы) постоянно братались с "татарскими цариками" и вместе с ними совершали набеги на польско-украинские города, села и монастыри. Из "иностранного" состава козачества наибольший процент составляли татары, а у татар, в свою очередь, существовали свои козаки - белгородские, перекопские, азовские, нередко имевшие славянское имя и происхождение. Поэтому идентичность козаков была близка идентичности кочевников, номадов, издревле населявших причерноморские степи.

Образ жизни, наиболее приближенный к кочевому, вело запорожское козачество, центром которого было военное поселение Сечь на островах в районе днепровских порогов. Важную роль в жизни запорожцев играла река, с которой были связаны основные способы добывания пищи - охота и рыболовство, а также основной способ ведения войны - морской набег. Для набега они использовали особые грубо сооруженные 50-60-ти местные весельные лодки - чайки, которые козаки изготовляли из стволов липы и ивы за короткий отрезок времени. Успех набега на лодках достигался за счет быстроты и малозаметности козацких судов, которые крадучись проскальзывали ночью мимо турецких сторожевых галер и внезапно появлялись у прибрежных городов. Особенно славились запорожцы своим умением прятаться в степных травах и камышах, из-за чего их прозвали "камышатниками". Вынужденные в ходе военных действий постоянно затаиваться, маскироваться, а также искусно убегать и прятаться, козаки мастерски овладевали степным и речным ландшафтом, подражая степным зверям, птицам, змеям и рыбам, "как это делали, - по словам историка, - лихие предместники Запорожья, печенеги и половцы, - их Змей Тугарин, их Боняк Шелудивый, с которыми бывало переговаривались криком и зыком, как братья родные, дикие звери степные" (Надхин, 1876, 133). Поэтому военная стратегия запорожцев мало чем напоминала стратегию западных военизированных сообществ сходного типа, с которыми обычно сравнивали козаков: литовских и мальтийских рыцарей, вольных стрелков Чарльза Седьмого, военных колоний Спарты, ранних греческих государств, республик флибустьеров и т.д. (Cresson, 1919, 28; March, 1990, 44-45).

Хотя украинские козаки периодически вступали в официальные отношения с властями соседних государств - заключали договоры, военные союзы, посылали и принимали посольства - их внешнеполитические связи были крайне нестабильны и носили непостоянный характер. Даже на фоне общей непрочности взаимных обязательств и договоров между государствами региона в этот период козаки выделялись особой ненадежностью и неисполнительностью в отношении взятых на себя обязательств. Заключив союзнический договор, козаки тут же начинали его нарушать, утвердив о себе у соседних государств славу ненадежных союзников, предателей. "Они хороши для нечаянного нападения, набега и действия врассыпную, но люди они дикие, необузданные, не имеющие страха божьего, на верность их нельзя рассчитывать" ("Древние Путешествия Иностранцев по России", 1863, 209) - характеризовали козаков в 1594 году австрийскому послу российские бояре.

Ненадежность военного договора с козаками пришлось на своем опыте испытать шведскому королю Карлу XII, который в 1708 предпринял попытку наступления на Россию через Украину в расчете на поддержку запорожского войска, обещанную ему в тайне от русского царя Петра I козацким гетманом Мазепой. Однако, когда шведская армия, проделав огромный окольный путь по непроходимым лесам и болотам, наконец вышла к условленному месту, где она должна была соединиться с козаками, вместо обещанного войска Карла встретил лишь небольшой отряд Мазепы и его сторонников. Расчет на украинских союзников привел шведского короля к потере большей части армии и, в итоге, к поражению во всей военной кампании.

Невозможность прочного военного союза между регулярной армией феодального государства и войском козаков была вызвана в первую очередь принципиальными различиями их политической организации. Институции, составлявшие основу политической системы феодального государства, были практически неразвиты у козаков, не признававших писанного законодательства, государственных повинностей и распоряжений. Запорожское войско вело себя в отношении государства как настоящая "кочевая машина войны"[1] решительно противясь любым попыткам навязать ему армейские порядки. Из основных элементов феодальной политической структуры, фактически, только церковь играла существенную роль в социальной организации козаков. Однако, хотя принадлежность к православной церкви и являлась одним из немногих формальных условий приема в козаки, на практике черты христианского сознания в запорожском войске, включавшем представителей самых различных народов и вероисповеданий, проявлялись слабо и носили формальный характер. Священники, которых присылали в Запорожье из Межгирского монастыря, не пользовались у козаков авторитетом и полностью зависели от сечевой старшины. Простые козаки нередко поносили и били дьяконов, от которых в Запорожье требовалось только одно: чтобы те хорошо пели. Если священник не имел необходимого голоса или терял способность к пению, его прогоняли из Сечи (Шерер, 1994, 178).

Об особенностях козацкого права серб Юрий Крижанич, посетивший Украину в 1659 году, писал: "хотя козаки и исповедуют православную веру, но нравы и обычаи у них зверские" ("Малорусские козаки между Россией и Польшей в 1659 году по взгляду на них серба Юрия Крижанича", 1863, 115). В условиях отсутствия писанного законодательства и неразвитости политических институций основную роль в правовой организации козаков играли запреты, действовавшие по принципу табу и объединявшиеся в две основные группы: а) запреты, относящиеся к убийству, и б) сексуальные запреты. Мера наказания за убийство определялась в каждом конкретном случае степенью, в которой оно противоречило системе ценностей козацкого коллективного права. Поэтому в одних случаях наказание было суровым: виселица, битие палками (“киями”) у столба до смерти, сажание на кол и др., а в других случаях убийца мог быть помилован или подвергнут незначительному наказанию. За ранение товарища наказывали лишением конечности, а за убийство своего - закапывали заживо, укладывая убийцу на тело убитого. При этом могли помиловать за убийство в ответ на оскорбление. Например, за обзывание “жидом” или за убийство женщины. Приводить женщин в Сечь запрещалось, а сексуальные отношения с женщинами в период нахождения в Сечи наказывались смертной казнью. В безженном козацком сообществе нередки были случаи гомосексуализма и скотоложства, наказание за которые было также суровым: битие палками у столба (Скальковский, 1994 (1841), 131-140; Шерер, 1994, 180).

Строгость запорожских наказаний за нарушение правил сексуального поведения резко контрастировала с положением в России, где в это время контроль за соблюдением норм сексуальности был достаточно слабым и существовала поражавшая иностранцев обстановка терпимости по отношению к гомосексуализму и скотоложству (Герберштейн, 1988, 118). Иначе обстояло дело в архаических культурах, где сексуальное удовлетворение не являлось частным делом индивида, а принимало форму трансгрессивной сексуальности, т.е. рассматривалось в широком культурно-космологическом контексте. Функция сексуальных запретов здесь была направлена не на то, чтобы нейтрализовать и ослабить сексуальную энергию, а чтобы переориентировать ее и организовать эффективнее для использования в интересах коллектива. Так, например, в древних земледельческих культурах (у индейцев Перу, в древнем Египте и др.) сексуальный акт понимался как важный связующий элемент структуры космоса, обеспечивающий поддержку природной функции плодородия. У кочевников, в отличие от древних оседлых народов, сексуальный акт рассматривался прежде всего в контексте стратегии ведения военных действий, которая у козаков, так же как и у татар, имела исключительное значение для выживания коллектива и поэтому еще не была отделена от сферы культовых практик и ритуалов.

В ходе непрекращающихся набегов, грабежей и захватов пленников, ареной которых в этот период являлась Украина, женщины рассматривались воинами не просто в качестве объектов сексуального удовлетворения, а выступали в первую очередь в роли абстрактных знаков, маркировавших успех и область вооруженного захвата. Военно-стратегическая оценка полового акта была характерна в это время для всех участников вооруженных конфликтов в регионе, рассматривавших изнасилование как обязательную форму продолжения военных действий. Однако характерно, что женщины не выступали в роли привилегированных объектов сексуального насилия, которому захватчики стремились подвергнуть максимальное число населения. Так было, в частности, в 1674 году, когда гетман Дорошенко привел войска турок и татар в Чигирин (тогдашнюю козацкую столицу) и было изнасиловано как женское, так и мужское население, а также несколько тысяч мальчиков, захваченных козаками в заднепрянских городах и переданных в дар турецкому султану (Кониский, 1846, 175-176). Поэтому в представлении западноевропейских путешественников по Восточной Европе Украина выступала как арена необычайного сексуального насилия, и прежде всего - анальных изнасилований как выражения сексуальных политик номадов (Wolff, 1994,102).

В военной стратегии турок, татар и персов сексуальные политики были направлены на то, чтобы подтвердить объективность результатов военной кампании, маркировав телесно область вооруженного захвата. Так, например, когда в 1795 году персидский шах Ага-Мохамед захватил и разрушил Тифлис, его солдаты старались не только изнасиловать максимальное число женщин противника, но и пометить каждую жертву характерным знаком, надрезая изнасилованным женщинам сухожилие на правой ноге. Таким образом память о нападении сохранилась надолго, и даже по прошествии многих лет в Тифлисе еще можно было встретить старух, хромавших на правую ногу (Тынянов, 1963, 161-162). В идеале изнасилованию - как символической замене убийства в ходе номадического набега - должно было подвергнуться все население захваченной территории. Такой тип сексуальных политик Делез и Гваттари называют “зоосексуальным эросом”, поскольку в этом случае воины использовали свое собственное тело подобно тому, как животное использует свою сперму, маркируя ею границы освоенной территории.

В отличие от татар и турок, номадические сексуальные политики у украинских козаков были задействованы в первую очередь в укреплении института политической власти. В условиях неразвитости политических институций обеспечивать исполнение политической власти в козацком сообществе могла только угроза безотлагательного прямого насилия, функцию символического замещения которого выполняло сексуальное насилие. Такое функционирование сексуальности характерно для дискурсивных практик, в которых фаллос, по выражению Жака Лакана, выступает как “привилегированное означающее”.

Согласно логике номадического мышления, объединяющей насилие и сексуальность, индивид, по отношению к которому осуществляется половой акт, подвергается дискредитации, “опускается”, а тот, кто его совершает или способен совершить, удостаивается уважения, почета и репутации “человека чести”. Этот тип сексуальных политик идеально моделируется в условиях тоталитарного тюремного заключения, в сталинской “зоне”, где человеческая жизнь рассматривается как ничто, тогда как мужская честь (“слава козацкая” - в терминах запорожцев) - как всё. На базе этой ценностной иерархии сообществом внутри себя решается политическая проблема: как организовать порядок и дисциплину в группе преступников-рецидивистов, потенциально ориентированных на состояние анархии. Благодаря использованию коллективных сексуальных политик неформальным лидером (“паханом”) в “зоне” становится не просто самый физически сильный заключенный, а самый “достойный” - самый отчаянный, не боящийся смерти, не знающий пощады и не ценящий жизнь другого. Стандартная модель социальной стратификации “зоны” - “блатные”, “приблатненные”, “мужики” и “петухи” (“опущенные”) - использует семиотические коды, в которых секс тождественен изнасилованию и служит знаком “опущения”. В сообществе данного типа сексуально “опущенный” индивид юридически мертв, а право на убийство подтверждается правом на сексуальное насилие. Эта же логика лежит в основе риторики гоголевского Тараса Бульбы, аргументирующего свое право на убийство сына. В представлении козацкого сообщества сексуальность служит подтверждением отношений субординации, заключенных в отношениях родства. Поскольку власть начальника, отца распространяется на жизнь подчиненных, право на сексуальные отношения рассматривается как право на жизнь индивида. В форме императива это означает: “Я имел сексуальные отношения с твоей матерью, значит - я могу тебя убить.” Поэтому когда старый козак говорит Андрию: “Я тебя породил, я тебя и убью”, взрослый сын ему безропотно подчиняется и позволяет себя убить.

Данный тип коллективного эроса - это мужской гомосексуальный эрос, так как он регулирует социальные отношения в группе мужчин посредством особого механизма сексуальной дискредитации. Функционирование этого механизма исключает интимные сексуальные отношения с женщинами, как исключается им всякий половой акт, который не служит знаком “опущения” индивида. Прецедент политически нейтрального секса рассматривается группой как грубое нарушение коллективного права, позор для сообщества в целом. Описывая процедуру наказания у запорожцев за любовные отношения с женщиной, Пантелеймон Кулиш рассказывает, что запорожцы, проведав о проступке своего товарища, пошли к кошевому атаману со словами: “Какой нам стыд делает Ногаец [прозвище козака - С.Ж.], пане батько! повадился ходить к пономарихе, словно пес какой!” (Кулиш, 1856, т.1, 160). В ответ кошевой тут же распорядился выследить козака, занимавшегося любовью, а затем подвергнуть обычному в таком случае наказанию - битию палками у столба до смерти.

Иначе оценивались у козаков гетеросексуальные отношения, завершавшиеся убийством женщины. Такие случаи рассматривались как образцы мужественного поведения и воспевались в козацком фольклоре. В одной из козацких песен, пересказанной у Шевченко (“У тiєї Катерини...”), козаки-соперники вместе убивают свою возлюбленную Катерину, а после этого братаются и уезжают в Сечь. Примером подлинно козацкого отношения к женщине может также служить воспетый в известной народной песне жест атамана донских козаков Степана Разина, бросающего за борт ладьи свою возлюбленную - персидскую княжну. Ритуал убийства женщин был и у яицких козаков, у которых существовал обычай убивать своих жен и детей от них перед тем, как выходить в опасный военный поход. Легенда рассказывает, что этот обычай прекратился лишь тогда, когда красота одной из женщин — жены атамана Гугни — не побудила его отказаться от такого варварства, так что долго после этого поколения уральцев, происшедшие от яицких козаков, пили в память прекрасной Гугнихи, говоря: "Не была бы так хороша бабушка Гугниха, не было бы и нас" (Надхин, 1876, 131-132).

Убивая женщин, с которыми они вступали в сексуальные отношения, козаки восстанавливали таким способом изначальное и приоритетное для их сообщества значение сексуальности как формы символической замены реального насилия. В этом их сексуальные политики принципиально отличались от сексуального поведения русских солдат, у которых политики трансгрессивной сексуальности уже утратили свое значение. Если мы проанализируем различия сексуального поведения запорожского войска и российского царского войска в период их совместного похода в Белоруссию в 1655-56 годах, то мы увидим принципиальные отличия в обращении с женщинами, свидетельствующие о различии коллективного эроса, лежащего в основе их военных организаций. Так "государевы ратные люди" при выборе сексуального объекта и устройстве своей сексуальной жизни на захваченной территории обычно вели себя следующим образом: они конфисковывали женщин у местного населения, забирали их с собой и коллективно использовали до поступления особого распоряжения царя - отдавать женщин их мужьям и семьям обратно. Среди собрания государственных актов Российской Археографической Комиссии, относящихся к этому периоду, сохранилось большое число соответствующих крестьянских челобитных царю типа: “о разграблении их государевыми ратными людьми и о дозволении им разыскивать захваченных своих жен и детей по государевым таборам и боярским полкам" (Акты, Относящиеся к Истории Южной и Западной России, т.14, 239, 331-334). Как правило, царь, находившийся в это время при войсках, давал положительную резолюцию на такого рода ходатайства, повелевал "полон сыскивая отдавать" и даже иногда приказывал наказывать виновных в захвате женщин.

Иначе строили свои отношения с женщинами в период похода запорожские козаки. Кроме грабежей, в которых они значительно превосходили русские войска, они также забирали подходящее им мужское население деревень в козаки, а женщин убивали. В архивных материалах сохранились многочисленные государевы грамоты к козацким гетманам и полковникам с требованием строго запретить своим людям "жечь деревни, побивать и сечь до смерти женский пол, девиц и малых ребят" (Акты, Относящиеся к Истории Южной и Западной России, т.14, 453, 753-754, 901-902). Почему этого делать нельзя, козаки не могли понять, а царь не мог им объяснить и не находил никакого другого рационального аргумента, кроме того, что "нам, великому государю, со всеми нашего величества ратами в здешних местах зимовать" (Акты, Относящиеся к Истории Южной и Западной России, т.14, 902). В результате между московскими и козацкими войсками росла стена недоверия и неприязни, которая впоследствии стала приобретать этнический характер.

Подчеркивая эротический характер отношений, связывавших членов запорожского товарищества, Гоголь в “Тарасе Бульбе” верно схватывает гомосексуальную природу Сечи, которую он в тоже время идеализирует, изображает как особую форму воплощения платонического идеала мужской солидарности. При этом Гоголь в духе традиций литературы романтизма не отмечает у козаков связь политик сексуальности с практиками насилия внутри их сообщества и поэтому неверно интерпретирует социальную функцию украинской женской жертвы. В действительности же козаки убивали женщин не потому, что те не интересовали их в качестве сексуальных объектов, а потому, что именно женщины репрезентировали в их представлении отношения сексуальности, которые были другого типа, другой природы, чем коллективный эрос козацкого сообщества. В основе политического механизма у козаков, как и во всякой другой утопии коллективности, лежали практики крайнего физического насилия, манифестирующего себя на символическом уровне как сексуальное насилие. Гармония мужского козацкого сообщества предполагала наличие социального слоя “опущенных”, роль которых в первую очередь играли, как это и показано у Гоголя, инородцы: евреи-лавочники, поляки, козаки неукраинского происхождения и др., которых периодически начинали массово истреблять в Сечи, предваряя знаменитые еврейские погромы на Украине конца 19 - начала 20 вв. В этом типе коллективного эроса только гомосексуальные отношения признавались нормальными, однако не в смысле отношений однополой мужской любви, а, наоборот, в смысле предельного насилия, жестокости, символом которой в номадическом сообществе выступал сексуальный акт.

Женщины и политики женской идентификации в “кочевой машине войны”

Могла ли женщина стать козаком, быть включена в общественную структуру запорожцев? Традиционно считалось, что не могла, и что запорожское войско было полностью безженным. Однако исторические документы свидетельствуют о том, что женщины все-таки были и в Сечи, и в козацком войске. Из российских и польских официальных актов и правительственных документов мы можем заключить, что среди козаков постоянно находилось достаточно большое число женщин, и что они сопровождали козацкое войско в походах. Среди официальных российских бумаг, относящихся к совместному походу в Белоруссию русских войск и украинских козаков в 1654-55 годах, сохранились указы царя Алексея Михайловича Романова с требованием очистить козацкие полки от "женщин и девок". Так, в подтвердительной грамоте козацкому полковнику Ивану Поповичу 30 июля 1655 года царь писал: "А что у вас в полках жонок и девок, и ты б однолично велел их из обозу выбить для того, что мы великий государь идем, за милостию Божиею, на недруга своего со всеми вами нашего царского величества ратми, и за блудные дела, кто, забыв страх Божий, такое скверное дело творит, Бог не помогает."[2] Сохранились также и польские свидетельства, отмечавшие, что при занятии козацких позиций поляки всегда находили много женщин.

Кто были эти женщины ? Чем они занимались? Каковы были их функции в отношениях с козаками? Как сообщает польский историк Антони Ролле в своем исследовании о роли женщин при дворе Богдана Хмельницкого, женщины в козацких полках относились к трем категориям: а) наложницы (“девки-бранки”), в) куховарки и с) “ворожки”, или “чаровницы” (Ролле, 1896, 293). Женщины, использовавшиеся в сексуальных целях и в качестве подсобной рабочей силы, ценились у козаков невысоко. Такую женщину в Сечи можно было продать татарам, обменять. О торговле женщинами в Запорожье рассказывает Кулиш: "Тогда так было, что вот уговорит девку, завезет на Запорожье, продаст, а сам вернется" (Кулиш, 1856, т.1, 102).

Когда запорожцы участвовали в набегах вместе с татарами, то при дележе добычи женщины обычно отдавались татарам, которые перепродавали их на невольничьих рынках в Крыму. При захвате польско-украинских городов вместе с татарами задача козаков обычно заключалась в том, чтобы усыпить бдительность горожан: они уговаривали их открыть ворота и пустить их в город на ярмарку, купить хлеба и др., а затем, когда ворота открывались, то вместе с козаками в город врывались и татары, и начиналась резня. В свою очередь татары после захвата города часто уводили с собой в плен украинских крестьян и бедноту, помогавших им перед этим грабить город и убивать польское и еврейское население (Костомаров, 1888, т.2, 68-69). В этой ситуации козаки нередко отдавали татарам и часть украинских женщин из своего табора в обмен на долю захваченной добычи. Как пишет Ролле, "женщины и дети доставались после победы в основном татарам; когда же пленниц было мало, или их стоимость не отвечала добычи, которую получали после победы козаки, то татары, кроме пленниц, получали и известное число украинок; этот обычай до того укоренился, что украинский люд стал подозревать, что и Хмельницкий в этом участвует" (Ролле, 1896, 293).

Гораздо выше, чем обычные женщины, котировались у козаков “ворожки”, которые происходили, как правило, из знатных козачьих родов и составляли своеобразную свиту козацких атаманов. В отсутствие у козаков института полковых священников эти женщины выполняли функцию жриц-вещуний, часто управлявших волей и настроениями харизматических козацких атаманов и гетманов. У Богдана Хмельницкого был целый штат ворожек, в обществе которых он часто проводил время и которые имели на него настолько сильное влияние, что его вторая жена Олена часто прибегала к их помощи для того, чтобы повлиять на решения мужа. Так, в историческом свидетельстве, относящемся к февралю 1649 года, сообщается: "Долго спал Хмельницкий после того как подпил с ворожками, которые его забавляют и обещают ему удачу на войне в этом году" (Ролле, 1896, ч. 6, 116). Козаки часто, выступая в поход, консультировались с ворожками и корректировали свои военные действия в зависимости от их предсказаний. Одну из таких женщин - сестру атамана Донца - описывает Костомаров в своей истории войн Хмельницкого: "это была чаровница, которая умела вещать будущее и чародейскими заговорами помогала козакам; когда козакам было опасно, она советовала уклониться от боя; когда ж им было суждено победить, она живо гарцевала верхом впереди войска. Вражеское оружие долго не брало ее." (Костомаров, 1888, т.2, 4)

В то же время судьба “ворожек” в козацком лагере была непрочна и переменчива, так как они репрезентировали для войска магическую составляющую атаманской власти. Как только их пророчества переставали сбываться, козаки, а иногда их противники, к которым они попадали в плен, жестоко расправлялись с ними: сажали на кол, топили в реке, забивали палками. Так погибли сестра атамана Донца, известные козацкие чаровницы Солоха и Маруша. Костомаров пишет, что во времена похода к Берестечку немало “ворожек” шло с козацкой старшиной, и после поражения обозная голота вылила на них свой гнев за неудачу и страшно мучила их за их неправдивые пророчества.

Впоследствии у козаков сохранился обычай топить ведьм в случае засухи[3], хотя считалось, что в этом случае ведьма может сотворить перед смертью вещее проклятие. У запорожцев существовало поверье, что Сечь пропала от бабы (Екатерины II), так как таково было пророчество ведьмы: "Как-то не было в Запорожье целое лето дождя, все в поле почернело, выгорело до последней былинки. Настал голод. Знающие люди догадались, что дождь крадут ведьмы, и нашли двух, трех таких старых ведьм, и как их пришпарили сечевеки, сами они и повинились, а как стали их топить в речьке, одна, утопаючи, и закричала: - Вот вы, запороженьки, губите нас, баб: сгубит и вас самих баба!" (Надхин, 1876, 146).

Важное значение для понимания отношения к ведьме в культуре украинских козаков имеет интерпретация этой темы у Гоголя. Положительные украинские женские типы у Гоголя изображаются пассивными, неменяющимися. К ним относятся две категории женщин - простые и сердечные молодые сельские девушки и самоотверженные старые козацкие матери, в разряд которых девушки переходят практически сразу после замужества. Активные женщины изображаются у Гоголя как ведьмы, которые, благодаря своей способности к магии и оборотничеству, нарушают традиционный для украинской культуры бинаризм женских образов и ускользают от контроля мужчин - отцов и мужей. Поэтому важным магическим свойством, которым у Гоголя наделены ведьмы, является их способность превращаться из старухи в юную девушку и обратно, которая исчезает, как только секрет ведьмы раскрывается.

Поскольку в патриархатной культуре козачества женщина всегда подозревалась в скрытой интенции к изменению социальных кодов, то каждая женщина рассматривалась козаками как потенциальная ведьма - “бисова баба”, несущая угрозу традиционной гендерной стратификации общества. Для того, чтобы предохранить себя от ведьминых чар, мужчина, по народному украинскому преданию, должен был прежде всего лишить ведьму ее способности к превращению и быстрому передвижению. Так, например, в известной галицийской легенде о “дикой бабе”, или литавице, для того, чтобы приручить дикую красавицу и сделать ее покорной женой, у нее нужно выкрасть сапоги-скороходы, без которых она становится неспособной к превращениям и полетам (Яворский, 1898, 439-441). У Гоголя мотив стремления преодолеть магию женского начала посредством замужества выражен в повести “Иван Федорович Шпонька и его тетушка”, где в сексуальных фантазиях Шпоньки жена ускользает от него посредством серии превращений. Страх Шпоньки перед женитьбой выражается в сновидении, где его будущая жена превращается в отрез материи, из которого Шпонька безуспешно пытается пошить себе сюртук.

Трактовка образа ведьмы в украинской культуре существенно отличается от западной традиции. В западной Европе образ ведьмы в том виде, как он сформировался в средние века, а затем был переосмыслен в эпоху Просвещения, предполагал закрепление за женщиной определенного социального статуса (отношение к согражданам, к церкви, к дьяволу и др.), который был подтвержден документально.[4] В украинской традиции этого нет. В ней “ведьма” - это прежде всего характеристика женской природы, какой ее воспринимает мужчина, козак. Поэтому если у Мишле проблематизирована ситуация ведьмы как проблема женской субъективности (она “одержима духом”, страстью, которая причиняет ей тяжелые душевные мучения и побуждает причинять зло, мстить), то в украинской традиции ведьма занята только тем, что соблазняет и пугает мужчину. Экзистенциальный опыт аффектированной чувственности, в частности, мести является здесь уделом мужчины, а женщина (ведьма) играет роль только символа скрытой угрозы единству козацкого братства.

Украина как образ “иного” типа сексуальности и российские политики колонизации

Номадические политики в отношении женщин были возможны на Украине до тех пор, пока козацкое войско существовало как кочевая машина войны. Как только государственный аппарат присваивает машину войны, субординирует, подчиняет ее своим политическим целям и вменяет ей войну как ее непосредственный объект, происходит замена коллективного духа или коллективного эроса войны: на смену гомосексуальному эросу номадов приходит рациональная машинерия регулярной российской армии (Deleuze and Guattari, 1988, 399). В отличие от телесных практик, лежавших в основе мужской солидарности у козаков, царская армия базировалась на физиологии нового коллективного армейского тела, признающего принципы воинской иерархии, дисциплины, военного закона. С точки зрения царского правительства, гендерные политики украинского козачества являлись неправомерными, так как определялись не идеей рациональной военной стратегии, а принципами номадического насилия, регулировавшими общественные отношения в регионе. Поэтому для того, чтобы поменять тип военной организации украинских козаков, царское правительство считало необходимым изменить сложившуюся у них гендерную ситуацию и, в первую очередь, ликвидировать “безженный статус” козачества.

В ходе развернувшейся со второй половины 17 века российской колонизации Украины отношение российского государства к козакам и, в особенности, к запорожцам становилось все более негативным. “Безженность” и “бессемейность” стала одним из основных упреков к козачеству, поскольку, по мнению государственных чиновников, она мешала рациональной организации войска и приросту населения. Так, в специальной докладной записке Ф.И. Миллера “О неудобствах запорожских козаков”, представленной по поручению членов правительства в 1775 году, запорожцы в первую очередь обвинялись в том, что они “жен не держат”, “землю не пашут” и “увозят мужеского пола детей малолетних - те у них и дети” (Миллер, 1775, 74).

Царское правительство считало важным условием успешной колонизации Украины ее заселение, ликвидацию “малолюдности”, для осуществления которого козацкое войско казалось русским слишком малочисленным и неэффективным. Запорожская Сечь обычно производила на российских посланников удручающее впечатление и представлялась ненадежным, незащищенным местом, неспособным выполнять функции бастиона, крепости, обращенной против татарских орд и турецких армий. Так, например, российский посланник Григорий Косов, посланный в 1665 в Запорожье для координации действий запорожских и донских козаков против крымских и ногайских татар, пришел к выводу о полной небоеспособности запорожского войска и незащищенности Сечи, и рапортовал царю Алексею Михайловичу о том, что "запорожские козаки из Сечи все разбежались в города, осталось человек с 200 и меньше, и в приход, государь, воинских людей удержать Запорожской Сечи и Русского городка не с кем, а козаки запорожские увидя немеру, пойдут в днепровские займищи или сдадутся, а мне за малолюдностью противиться с ними будет нельзя." [5] Примечательно, что в это время кошевым атаманом запорожцев был Иван Серко - один из самых знаменитых и удачливых атаманов за всю историю Запорожья, практически не знавший поражений при набегах.

Еще более серьезным препятствием российским политикам колонизации являлась сама возможность перехода в козаки больших масс украинского населения, существовавшая в условиях социальной нестабильности и традиций номадизма. Поскольку украинское козачество делилось на две основные категории - городское, оседлое, "реестровое" козачество и запорожское, степное козачество, то у козаков сформировались как бы две формы номадической субъективности: а) абсолютная и б) относительная, между которыми в то же время не существовало строгой границы. Хотя между этими двумя сословиями существовали противоречия и конфликты, переход между ними был полностью свободным, беспрепятственным, и периодически огромные массы оседлого украинского населения внезапно переходили в состояние абсолютного номадизма, многократно увеличивая энергию кочевой машины войны. В первую очередь сторону запорожцев принимала беднота, "наймиты" и уголовные элементы. Однако, кроме обедневшего сельского населения, в Сечь бежали и мещане, и опальные московские дворяне, и польские шляхтичи. Стать козаком мог всякий желающий, независимо от возраста, национальности, расы и вероисповедания, и поэтому среди запорожцев были представлены народности практически всех европейских государств, включая острова Британской Империи. Временами переход украинцев в козаки становился всеобщим, и тогда, по словам Кулиша, "даже в городах, пользовавшихся магдебургским правом, присяжные бургомистры и райцы оставляли свои должности, брили бороды и шли в козаки" (Кулиш, 1856, т.1, 245). Таким был переход в козаки Богдана Хмельницкого, человека, уже прожившего большую половину жизни и сделавшего карьеру, занимавшего солидную государственную должность, зажиточного, имевшего большую семью.

Важным средством успешной колонизации Украины царское правительство считало проведение у козаков военной реформы, направленной на преодоление традиций козацкого номадизма, и развитие у козаков социально-политических институций, в том числе института семьи. В начале 18-го века Петр I прямо поставил перед гетманом Мазепой вопрос об изменении военной организации козаков: завести на Украине постоянное войско, переписать население, ввести налогообложение, пошлины и, тем самым, ликвидировать безженный статус козачества. Легенда, повторяемая Вольтером, гласит, что Мазепа, изображавшийся в западной литературе как романтический герой-любовник, посчитал такую радикальную реформу на Украине невозможной и возразил русскому царю, за что получил на пиру пощечину и навсегда затаил на Петра обиду (Кониский, 1846, 199-200).

В действительности же императорской России оказалась посильна эта задача, хотя на ее окончательное решение и ушло почти три четверти столетия. Запорожская Сечь была разрушена, и запорожское козачество официально ликвидировано по указу Екатерины II в 1775 году. Если польское правительство на протяжении 16-го и первой половины 17-го веков стремилось решить вопрос о том, как эффективнее и безопаснее использовать козаков для охраны своих юго-восточных территорий от татар и турок, то Россия, посчитав нерациональным дальнейшее использование запорожцев как военной силы, сочла необходимым просто уничтожить эту форму как таковую, отказавшись от услуг тех членов запорожского братства, которые не смогли или не пожелали ассимилироваться в рейтарские полки императорской армии.

В российской армейской реформе, начатой Петром I, была выражена просветительская идея абсолютно рациональной военной организации, предполагавшей тотальный контроль всех сфер жизнедеятельности солдат, включая сферу сексуальности. Поэтому сексуальные запреты, которые специально оговаривались в новом армейском кодексе, должны были способствовать укреплению авторитета имперской нормы как верховного критерия оценки поведения индивидов. В 1706 году немецкие военные советники царя разработали новый военный кодекс законов для России (Московский Военный Регламент), который стал первым в истории России законодательством, предусматривавшим наказание (сжигание на костре) за мужской гомосексуализм (Karlinsky, 1992, 348-349). Таким образом, гетеросексуальность была официально признана в армии нормой, а гомосексуализм стал рассматриваться как тяжкое уголовное преступление. На практике это означало отказ от политик трансгрессивной сексуальности в армии и установку на исключение опыта аффектированной чувственности из стратегии ведения военных действий.

По мнению российских военных, участвовавших в совместном походе русских и украинских войск в Белоруссию в 1655-56 годах, эмоциональная непредсказуемость и буйные нравы козаков делали их отряды практически неуправляемыми. Русские постоянно жаловались царю на буйства украинских козаков, которые не только грабили, но и совершали бессмысленные, с их точки зрения, убийства женщин, разорения, поджеги. Мотивы, двигавшие действиями козаков, не были ясны солдатам царской армии, для которых политики трансгрессивной сексуальности уже утратили свое значение, и событие символического изнасилования фаллическим отцом (“царем-батюшкой”) уже состоялось. В итоге между представителями двух различно организованных армий зародилась враждебность, часто приводившая к конфликтам. Козаки жаловались на неоправданный снобизм и пренебрежительное отношение к ним царских солдат, а русские воеводы доносили царю о том, что козаки не хотят им подчиняться и бьют стрельцов (Акты, Относящиеся к Истории Южной и Западной Россиии, 1889, т.14, 425, 433). Впоследствии этническая неприязнь к русским формировалась у украинцев прежде всего как враждебность по отношению к российским военным, которых украинское общество идентифицировало как москалей. Собственно “москаль” в украинском народном сознании - это не просто русский, а российский военный, солдат или офицер, принадлежащий к иному, отличному от козацкого типу военной организации, несущему постоянную угрозу украинским женщинам, которые в дискурсе солдата выступают просто в качестве сексуальных объектов.

В ходе дальнейшей российской колонизации Украины оппозиция двух различных типов военной организации переросла в национальную конфронтацию. Против российской имперской военной организации, заменившей козацкую машину войны, был направлен бунтарский пафос национального поэта Тараса Шевченко, который обвинял русскую армию в политике безжалостной эксплуатации тел украинских женщин. Идея смертельной опасности любовной связи с русским военным для украинских женщин является одним из лейтмотивов творчества Шевченко. Один из наиболее характерных женских образов его поэзии - это образ “матери-покрытки”, имеющей незаконнорожденную дочь от российского военного. Поэтический эффект образа усиливается тем, что внебрачной дочери в будущем уготована та же участь, что и ее несчастной матери. Таким образом, национализм Шевченко выражался в форме антиимперского протеста против юридических, нравственных и сексуальных принципов царской армии, воплощавшихся в фигуре москаля, которым мог в конечном итоге стать каждый украинец, призванный в армию.

В 19 веке Шевченко и другим представителям зарождавшейся украинской национальной литературы позиция военных по отношению к женщинам казалась предельно циничной, тривиальной и оценивалась в контексте общей критики империалистических самодержавных политик и развивавшегося в России капитализма. В отличие от нее, сексуальные политики козацкого номадизма оценивались в революционно-демократических кругах как альтернативные, направленные против самодержавной власти. К ним апеллировали как к опыту иного типа сексуальности, иного отношения к женщине. Особенно сильно это проявилось в западноевропейской литературе эпохи Просвещения и романтизма, в которой сексуальные отношения в Украине рассматривались как формы проявления особой, романтической любви. При этом особым вниманием пользовался гетман Мазепа, представленный как романтический изгнанник и роковой любовник у Байрона, Вольтера, Гюго, Пушкина и др.

Апеллируя к сексуальному опыту Украины, романтики и просветители искали в нем “иной”, по сравнению с традиционным европейским, тип отношений мужчины и женщины, которых романтизм рассматривал как суверенные индивидуальности. Однако подлинная специфика украинской сексуальности в этот период проявлялась на уровне коллективных, а не индивидуальных взаимоотношений. Козацкий номадический субъект, в отличие от номадических субъектов, описанных, например, у Рози Брайдотти (Braidotti, 1994, 33), - это не индивид, а группа, отвергающая индивидуальные формы проявления субъективности западного типа. Образы, имитирующие индивидуальность, присутствуют в ней только на уровне мифологической истории, строящейся исходя из таких архетипов национального сознания, как “героическое прошлое”, “великий человек”, “совместное страдание” и др. Соответственно, исторические персонажи заменены в мифологической истории символами, лишенными реальных человеческих качеств. Вместо реальных общественных отношений мужчин и женщин в ней изображаются эталонные типы идеального “мужчины” (козака) и идеальной “женщины” (невесты/матери), гармонически дополняющие друг друга в патриархально-семейных отношениях.

В нежелании анализировать коллективную природу козацкой сексуальности отечественный и западный просветительский подходы парадоксальным образом совпадают. Однако различается мотивировка этих подходов. Если просветители хотели видеть в Украине идеальное место для “иного”, чем на Западе, типа сексуальности, то в украинской мифологической истории традиционно на первый план выдвигались задачи формирования коллективной национальной идентичности. В отличие от структур индивидуальной идентичности, основывающихся на процедуре саморефлексии, самосознания, структура коллективной идентичности нуждается в том, чтобы ее основа частично оставалась непроясненной, функционировала на уровне коллективного бессознательного. Основа коллективной идентичности в архаических сообществах в значительной степени регулировалась посредством механизмов сексуальности и гендерной стратификации, которые приобретали в этих условиях важное политическое значение. Поэтому анализ мифологической истории, с точки зрения политик сексуальности, и должен быть направлен в первую очередь не на сексуальность как таковую, а на её связь с определенным типом политического действия, которое на практике проявляет себя как более нерепрезентативное и более непристойное, чем сексуальное действие.

[1] Термин Жиля Делеза и Феликса Гваттари, см. их работу “Трактат о Номадологии” (Deleuze, 1988, 352).

[2] "Подтвердительная государева грамота черниговскому полковнику Ивану Поповичу, чтоб сел и деревень не жечь и из обозу девок и женок выгнать, чтобы разврату не было" (Акты, Относящиеся к Истории Южной и Западной Россиии, 1889, т.14, 902).

[3] Кулиш в своих этнографических записках рассказывает, как это обычно происходило: "Раз в каком-то селе за Днепром недели с три не было дождя. Вот и начали топить баб, про которых говорено, что ведьмы. Так трое не потонуло, хоть и руки и ноги были связаны." На следующем этапе, после того как ведьм идентифицировали, их допрашивали, и они признавались в совершенных преступлениях (Кулиш, 1857, т.2, 37).

[4] См. работу Ведьма Мишле, в которой он рассматривает основные социо-культурные характеристики и социальный статус ведьмы во Франции в 15-18 вв (Мишле, 1997).

[5] "Отписки Григория Косова окольничьему воеводе князю Григорию Ромодановскому и царю Алексею Михайловичу об опасном положении Запорожья по случаю ожидаемого прихода крымских татар и поляков" (Акты, Относящиеся к Истории Южной и Западной Россиии, 1867, т.5, 140-141).

Джерело