Как Чернышевский обрушил американскую экономику (перевод Politico)

 26 января 2017 г.

Текст: Адам Винер, Politico.  Перевод: Иван Петров, «Спутник и Погром»

Когда Алан Гринспен начал свою политическую карьеру в 1974-м, он попросил двух человек сопровождать его на церемонию принесения присяги в качестве главы Совета экономических консультантов: свою мать, Розу Голдсмит, и своего гуру — Айн Рэнд. Со времён своего назначения, годами позже, главой Федеральной резервной службы вплоть до выхода на пенсию в 2006-м Гринспен будет применять разработанную Рэнд идеологию «объективизма» в качестве валютной политики. Рассчитывая на то, что участники рынка будут саморегулироваться, преследуя собственные интересы, он дерегулировал индустрию финансов, а в поздних 1990-х отмахнулся от предупреждений о системных рисках, которые несёт в себе нерегулируемый рынок деривативов. Вскоре это, по выражению Уоррена Баффета, «финансовое оружие массового поражения» выстрелит, уничтожив планы и жизни бесчисленных американцев в Великой Рецессии. Расследование Конгресса возложило вину за финансовый кризис 2008-го на Гринспена, и при опросе конгрессменами он признал, что в его рэндианском взгляде на мир «должен был быть изъян».

Но где же в действительности этот изъян возник?

Ответ удивит самых ярых фанатов Рэнд. Фундаментальная идея её объективизма была близнецом идеологии разумного эгоизма — веры в то, что рациональное действие всегда направлено на максимизацию личных интересов. И Рэнд, активно обвинявшая своих врагов в заимствованиях, сама взяла её из творчества своего соотечественника — русского писателя Николая Чернышевского, чей роман-утопия 1863 года хоть и был осмеян критиками, стал вдохновением для поколения Рэнд в начале XX века.

Это не всё, чем известен Чернышевский. Отвращение Рэнд к социализму широко известно, но в России тот же роман стал руководством пользователя для революционеров начиная с радикальных современников автора и заканчивая Лениным и его большевистской революцией 1917-го.

Это означает, что хотя Чернышевский практически забыт в наше время, он был одним из самых разрушительных мыслителей, влиявших на события прошлого века: сначала в свой родной стране, где его труды помогли рождению Советского Союза, а теперь, неожиданно, в США, где его разумный эгоизм продолжает звучать в политической и экономической мысли. Десятилетиями Рэнд была музой американских политиков — от Рональда Рейгана до Рона Пола, от Пола Райана до Кларенса Томаса, не говоря о бизнесменах, таких как Тэд Тёрнер и Марк Кубан, и, наконец, Алана Гринспена в ФРС. Либертарианское движение считает её одним из своих вдохновителей.

И роман Рэнд «Атлант расправил плечи» стал культовой классикой, он продолжает продаваться сотнями тысяч экземпляров каждый год.

Родившийся в Саратове в 1828-м, Чернышевский был верным последователем технократических предшественников Карла Маркса — Анри де Сен-Симона и Огюста Комта, вдохновившими его идеей научной утопии, управляемой техническими экспертами. Из работ французского социалиста Шарля Фурье Чернышевский взял термин «фаланстер» — дом-коммуна для дивного нового мира.

А в творчестве немецкого философа Людвига Фейербаха Чернышевский нашёл идею «человека-бога», замены бога человеком в материалистской вселенной. В этот кипящий котёл Чернышевский бросил последний ингредиент — «невидимую руку» Адама Смита, представление, что личная прибыль индивида является прибылью для всего общества, рациональное преследование личного интереса должно формировать основу всех человеческих взаимодействий, и когда этот разумный эгоизм станет общепринятым, он породит всеобщее счастье и гармоничные политические и экономические условия, а также идеальное переустройство мира.

По крайней мере, так Чернышевский утверждал в «Что делать?», романе, написанном в тюрьме, где он находился за составление революционных воззваний. Вопреки эклектичному смешению философских воззрений и отвратительному литературному стилю, роман немедленно стал классическим в России.

Как же плоха была книга, что потрясёт две империи? «Что делать?» повествует о злоключениях Веры Розальской, юной леди, живущей со своими родителями в Петербурге 1850-х. Её тираническая мать хочет, чтобы Вера вышла за разгульного офицера.

Студент-медик Дмитрий Лопухов спешит её на помощь. Лопухов посещает дом Розальских как репетитор для младшего брата Веры и рассуждает с Верой о социализме.

Пара сбегает и селится в собственной квартире со сложным набором правил, гарантирующих их частную жизнь, свободу и равенство. Когда Вера решает, что хочет достичь финансовой независимости, она объединяется с рядом других молодых женщин и организует швейный кооператив. Швеи живут вместе в прототипе фаланстера и делят доходы (хотя Вера, как замужняя женщина, живёт отдельно).

Лопухов влюблён в Веру, Вера же испытывает к нему лишь дружбу. Она влюбляется в его лучшего друга и однокурсника Александра Кирсанова, также социалиста. Лопухов решает исключить себя из уравнения, сымитировав самоубийство и переехав в Америку. Ему помогает загадочный персонаж по имени Рахметов, который доставляет скорбящей Вере записку от Лопухова. Обман раскрыт. Уход Лопухова открывает Вере и Кирсанову возможность жениться.

В это время Лопухов под псевдонимом «Чарлз Бьюмонт» делает состояние в Америке и тайно возвращается в Россию, где женится на дочери промышленника, которую Кирсанов спас от смертельной болезни. Бьюмонты (Вера опознаёт Лопухова несмотря на псевдоним) и Кирсановы живут вместе в ménage a quatre.

Швейный кооператив активно развивается, но Вера оставляет его, чтобы изучать медицину, излюбленную профессию русских социалистов XIX века.

Стиль книги — раздражающая какофония. Всякий раз, как герой Чернышевского совершает нечто, кажущееся иррациональным или, о ужас, бескорыстным (благотворительность запрещена в этой утопии, как будет она запрещена и в утопии Рэнд), рассказчик вмешивается в повествование и как рефери объяснят, почему герои до сих пор действуют формально в рамках разумного эгоизма. Разве Лопухов не повредил своей карьере, спасая Веру от злобных родителей? Не дай бог, говорит Чернышевский: Лопухов действует бескорыстно, спасая Веру, так как влюблён в неё и хочет видеть её рядом. Всё это довольно неуклюже. Что хуже, Лопухов желает Веру, которая не отвечает взаимностью, но дразнит его невинными поцелуями и даже позволяет, как служанке, одевать себя, создавая пугающее сексуальное напряжение, которое Чернышевский поддерживает на протяжении половины книги. Добавьте к этому изматывающую скуку социалистских проповедей и возрастающую абсурдность четырёх аллегорических снов, посещающих Веру в романе.

Печально известные в русской литературе, сны эти составляю особую часть книги, каждый из них под эгидой эмблематичной женской фигуры, представляющей Любовь или Равенство. В четвёртом и последнем сне Вера переносится в утопический мир, организованный в фаланстеры из стекла и алюминия, полные труда, равенства и секса. Вере сказано перенести как можно больше из снов в реальность, к чему она немедленно и приступает.

Главным, что читатели Чернышевского нашли для себя в книге, была таинственная фигура Рахметова. Ясно, что Рахметов — некий радикальный социалист, но Чернышевский не может вдаваться в подробности, опасаясь цензуры и запрета публикации. Автор принуждён ограничивать себя намёками и подмигиваниями.

Рахметов силён, как богатырь, и аскетичен, как святые русской иконописи. Он истязает своё тело сном на гвоздях безо всякой разумной причины. Он отрёкся от женщин, взамен сохраняя своё тело и тренируя его для… ну, нам так и не сообщают, для чего, но можно догадаться, что это террор и революция.

В какой-то момент романа Рахметов исчезает, и рассказчик повествует, что он может вернуться спустя годы, когда «это будет необходимо» и «он будет способен сделать большее»

Читатели Чернышевского правильно поняли роль Рахметова как идеального революционера. По возвращении в Россию, Рахметов, скорее всего, возглавит восстание, которое свергнет царистский режим, расчистив путь к утопии разумного эгоизма.

Роман поначалу был принят русскими интеллектуалами с потрясающим отвращением. Александр Герцен, сердце и душа прогрессистов в России, писал: «Господи, как плохо это написано, что за стиль! Что за никчёмное поколение, чьи вкусы удовлетворяются этим». Иван Тургенев, чьему роману «Отцы и дети» труд Чернышевского был прямым ответом, писал: «Я никогда не встречал автора, чьи выражения воняли… Чернышевский представляется мне голым и беззубым стариком, который лопочет, как младенец».

Великий русский поэт Александр Фет обвинил Чернышевского в «намеренном следовании худшим образцам в том, что касается стиля» и «совершенно беспомощном косноязычии», что делает чтение романа «трудной, практически невыносимой задачей». Царская цензура пропустила книгу, полагая, что ужасный литературный стиль скорее повредит делу революции.

Судьбоносная ошибка: роман после публикации не только вызвал взрыв саркастических насмешек, он также установил странную новую модель поведения в России. Разумный эгоизм хоть и был основан на недвижимом фундаменте детерминизма, привлекал читателей идей бесконечной персональной свободы, показывая вновь и вновь почти чудесные трансформации, где социально ограниченные люди становятся подобны аристократам, проститутки превращаются в честных работниц, плохие писатели становятся литературными гигантами. Десятилетиями после публикации, подражая вымышленным героям Чернышевского, молодые люди будут вступать в фиктивные браки, стремясь освободить девушек от их подавляющих семей. Номинальные муж и жена будут следовать правилам общежития, разработанным Чернышевским, с отдельными комнатами для мужа и жены. Имитируя швейный кооператив из романа, повсюду начали появляться коммуны. К примеру, известная революционерка Вера Засулич в течение двух лет после публикации романа работала в коммунальной переплётной мастерской, в то время как её мать и сёстры присоединились к швейному кооперативу, всё это — из-за романа.

Книга также стала эффективным средством радикализации молодёжи. Николай Ишутин сформировал революционный кружок в 1863-м, в тот же год, когда роман был опубликован. Последователи Ишутина имитировали Рахметова, следуя пути добровольного самоограничения, спя на полу и посвящая себя революционной деятельности. Печально известный кузен Ишутина, Дмитрий Каракозов, совершил покушение на Александра II, за что и был повешен. Вспоминая загадочные слова о возвращении Рахметова через три года, Ишутин и Каракозов назначили покушение на 4 апреля 1866 — три года спустя после публикации «Что делать?». Каракозов явно стремился стать живым воплощением вымышленного персонажа. В следующие 20 лет Рахметов вдохновит многих и многих юных русских присоединиться к делу революции: якобинец и убийца Сергей Нечаев, по слухам, спал на досках и питался исключительно чёрным хлебом, как и Рахметов, а образ революционера в его шокирующем памфлете «Катехизис революционера» практически точно создан по образцу героя. «Что делать?» также была любимой книгой старшего брата Ленина, Александра Ульянова, тоже революционера и экстремиста.

Значительная часть трудов Достоевского была написана, в частности, как средство обороны против идей Чернышевского. Первый великий труд Достоевского, «Записки из подполья», был прямым ответом на «Что делать?». Протагонист прямо атакует наивную логику разумного эгоизма:

Скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О младенец!

Четыре классических романа Достоевского: «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы» и «Братья Карамазовы» продолжают борьбу против утопических идей Чернышевского. На самом деле, «Что делать?» даже появляется на кофейном столике в самом злом романе Достоевского, «Бесах», для того, чтобы двинуть сюжет к кризису. В десятилетие после публикации «Что делать?» случилась странная гонка между жизнью и литературой, где Достоевский пытается затоптать революционные огони, а живые подражатели Рахметова разжигают новые.

Достоевский умер, и возгорание вышло из-под контроля. Ленин вспоминал, что в ранних 1900-х он перечёл «Что делать?» пять раз тем летом, когда его брат был казнён за заговор с целью убийства царя, и что книга его «всего глубоко перепахала». По прочтению он превратился в аскетичного бескомпромиссного Рахметова в реальной жизни. В 1902-м Ленин назвал свою первую серьёзную книгу «Что делать?» в честь романа Чернышевского. Подобно Рахметову, Ленин лишал себя физического комфорта, смирял и тренировал плоть, стремился сделать себя жёстче и непреклоннее к страданиям других. Он будет следовать образцу Рахметова, пока не возглавит русскую революцию и даже после, когда станет диктатором Советского Союза. Там он откроет красный террор, создав методику и аппарат жестоких репрессий. Наивный утопизм, направленный в будущее, и беспощадные репрессии в настоящем — и для того, и для другого Ленин нашёл вдохновение в Чернышевском.

Не только поколение Ленина впало в поклонение Чернышевскому. Алиса Розенбаум, позже Айн Рэнд, родилась в 1905-м и выросла в России во время, когда идеи Чернышевского были практически общепринятыми и неоспоримыми среди интеллигенции. Прогрессивные молодые русские, подражая «новым людям» Чернышевского, практиковали свободную любовь и новые формы брака, а также экспериментировали с кооперативной экономической моделью. В то время как Рэнд никогда не признавала заимствований из Чернышевского, всякий образованный человек её поколения читал «Что делать?» и нет причин полагать, что она была единственным исключением. Несколько исследователей литературы за годы составили корпус доказательств влияния Чернышевского на Рэнд.

Что действительно заронило семена в уме будущей Рэнд, так это образ Рахметова, который мы легко можем увидеть и в её супергероях: разумный эгоизм, который стал основой объективизма, сильное отвращение к благотворительности, которую Рэнд изгонит из своей утопии в «Атланте». С этим странным багажом юная Розенбаум бежала в США в 1926-м, используя официальный предлог посещения родственников.

Забавно, Чернышевский открыл, что утопией разумного эгоизма будет социализм, в то время как Рэнд, применив ту же формулу, пришла к капитализму.

Такие противоречия на самом деле обычны для разумного эгоизма. Рахметов, с другой стороны, остался прежним. Герой Рэнд в «Источнике» взрывает здания, титаны бизнеса в «Атланте» также террористы по образу и подобию Рахметова: сильные, высокие, аскетичные — и все как один экстремисты. Нефтяной магнат Эллис Уайат сжигает собственные скважины, Франисико д`Анкониа, владелец громадного международного меднодобывающего бизнеса, взрывает свои предприятия и, накануне диверсии, намеренно вызывает панику на бирже.

Последний пример финансового терроризма предвещает действия последнего творения Рэнд — Алана Гринспена. Если Чернышевский пробудил Ленина, то Рэнд пробудила Гринспена. «Я был интеллектуально ограничен, пока не встретил её, — писал Гринспен в своих мемуарах в 2007. — Рэнд расширила мои горизонты далеко за пределы экономических моделей».

Когда она читала рукопись «Атланта» вслух членам «Коллектива», как последователи Рэнд (и Гринспен среди них) звали себя, она превратила его в одного из своих самых верных объективистов.

Романы Чернышевского и Рэнд стали крайне популярными и влиятельными, вдохновив несколько поколений корпоративных лидеров и политиков. Обе книги также вызвали насмешливую реакцию у интеллигенции. Уильям Бакли, который десятилетиями спустя назвал «Атлант» «тысячей страниц идеологических сказок» и шутил, что ему приходилось хлестать себя кнутом, чтобы дочитать книгу, попросил в 1957 году Уиттакера Чемберса уничтожить книгу в рецензии в National Review. Чэмберс ответил смертельной статьёй под названием «Большая сестра следит за вами». «Атлант, — писал Чэмберс, — это замечательно глупая книга, железобетонная сказка», описывающая войну между ненавидящими жизнь коллективистскими мародёрами и сверхчеловеческими капиталистами. Титаны-капиталисты побеждают и отнимают контроль над США у разбитых коллективистов. Скучный «диктаторский тон» Рэнд демаскирует её как «Большую сестру» и между строк всего громадного романа читается ненависть к человечеству.

Рэнд никогда не простила Бакли за эту рецензию и притворялась, что её не читала. Её последователям запрещалось даже упоминать о ней. Они продолжали делать вид, что «Атлант» — величайшая из когда-либо написанных книг, когда в реальности она (в том, что касается противоречивости идей и мучительного стиля) — не более чем сиквел к «Что делать?».

«Каждый диктатор — это мистик, — заявляет Джон Голт, герой «Атланта», — и каждый мистик — потенциальный диктатор… он ищет власти над реальностью и над способностью людей её воспринимать». Рэнд сама искала такой власти, но, несмотря на все усилия, была встречена насмешками. Она искренне верила, что «Атлант» изменит мир, превратив его в утопии рационального эгоизма Джона Голта. Когда этого не случилось, она стала затворницей и начала злоупотреблять наркотиками.

В конце концов, она выпустила Гринспена в мир. В нём она создала последнего разрушительного героя, наследника Рахметова и Джона Голта, свободного от страниц и действующего в реальной истории. Гринспен был плотью от её разума, её воплощённой идеей, и она, должно быть, хотела жить через него, когда он вывел объективизм на национальную и мировую сцены. Возникает вопрос, что бы учительница Гринспена сказала бы, доживи она до дней, когда он возглавил ФРС и принёс экономику США в великолепную жертву объективизму. Интересно и то, что сказал бы Чернышевский, узнав обо всей истории, которую он начал. Вот вам и мистицизм.

Оригинал материала на сайте Politico

Текст: Иван Петров